Образ и чудо. Георгий Колосов

Сколько себя помню, вглядываюсь в лица. Человек — тайна, превосходящая человека. Когда узнаешь, что число перекрестных нейронных взаимодействий, определяющее возможности человеческого мозга, больше числа элементарных частиц во вселенной, слова «образ» и «подобие Божие» перестают казаться фигурой речи. Раскрывает ли это хоть как-то наша внешность?

Европейская физиогномика как диагностика личности существует века, прирастая сегодня, вкупе с астрологией, чтением тайных знаков лица. А недавно я услышал о малочисленной японской школе, позволяющей, лишь созерцая лицо, узнавать все не только о человеке, но и о его предках. Но и безо всяких тайных знаний сердечный опыт одинаково легко находит полноту свободного интеллекта в лицах как нетронутого цивилизацией африканского племени, так и замороченной столичной толпы.

Внутренний человек, проявленный на изображении, изумляет еще больше. Глубина, приоткрытая через частное состояние, взывает к сопереживанию и невольной реконструкции судьбы (что всегда немножко о нас самих). А «следящий» взгляд на портрете иногда оставляет ощущение личной встречи.

Накопленные человечеством художественные формы бесконечно разнообразны. и я принимаю любые условности изобразительного языка, если они не уродуют лицо. Поэтому мне могут быть равно омерзительны и шедевр Пикассо, и каноническая икона. Пластическая отсебятина возможна и в фотографии: дурацкий ракурс и короткофокусная оптика, ломающая пропорции; дерматологическое выделение кожных фактур. Зачем?

Год назад, оформляя загранпаспорт, я сидел напротив метровой тарелки-вспышки, в центре которой была камера. изображение, сформированное светом от глаз зрителя, — такого в природе нет. Нет, соответственно, и в опыте нашего восприятия. Но именно оно, как мировой стандарт, используется для удостоверения личности. Невольно думаешь: цифровая революция развязала нам руки и завязала глаза. При этом производство изображений уже похоже на всемирный потоп. и здесь стоит напомнить о врожденных таинственных свойствах фотографии.

Лет десять назад исторический музей наконец выставил свою коллекцию дагерротипов (1840—1850-х годов.). Глядя в глаза людей сквозь семь поколений, я впервые ощутил трепет прикосновения к запретному, будто заглянул за горизонт... Возможно, смысл земной человеческой жизни — производство памяти, и ни в чем другом она так не глубока и не достоверна, как в фотографическом отображении лица.

Возрождение портретной фотографии актуально в России как никогда. Свободным от арт-рынка сюжетный дефицит, слава богу, не грозит. В провинции еще полно не стертых цивилизацией лиц, Санкт-Петербург и вовсе как живой музей, где по сей день можно встретить все архетипы империи, а в Москве все чаще стали мелькать дивные азиатские лица. Но самое перспективное — детский портрет. Жанр, еще не открытый мировой фотографией. Не зря индусы говорят: «Ребенок — это сосуд вечности, который на время дается нам в руки». Трижды мне приходилось видеть на фотографии бездонную зрелую личность двух-трех лет, сидящую на коленях у дитяти-родителя. и много раз встречались пяти-семилетние лица, на которых уже был наглядно прописан сформированный характер, а порой (чаще у девочек) и пугающе предначертанная судьба.

Будем считать, что, поднимая камеру, мы знаем меру нашей ответственности и войдем в студию как доверенное лицо портретируемого. Главное в ней — встреча. Мягкорисующая длиннофокусная оптика и один нежесткий осветитель рано или поздно решат все пластические проблемы. и тогда любовь к модели расширит пространство личности до образа. Как он возникает, я не знаю. Непредсказуемый, он раскроет в человеке неизвестное ни мне, ни ему самому. Ради этого чуда и стоит включать свет.